За столом собралась бы вся семья. И в моих грустных глазах, которые я унаследовала от тебя, искрилась бы твоя широкая улыбка. Не хочу писать очередную слезливую историю о том, как нам тебя не хватает. После того, как ты вышел из своего редакторского кабинета и больше в него не вернулся, тебя не хватало всем. Мы об этом слышали, видели, чувствовали. Мы этим жили. Жили надеждой, что ты вернешься. Сядешь в свое радакторское кресло и создашь новый «Иірім».
Время замерло. Все, что когда-то было нашей жизнью, превратилось в музей. Мы боялись потерять единственное, что осталось от тебя - память. Пока не поняли, что ты жив, пока живы люди, помнящие твое имя.
А они живы. И они помнят.
Большинство из тех, кто прочтет эти строчки, скорее всего, знают моего дедушку как руководителя, журналиста, общественного деятеля. После того, как его не стало, мне не раз рассказывали о нем, и всегда говорили приятные вещи. Даже говорили, что я на него похожа внешне. Я только надеюсь, что не прической. Они у нас, вроде, разные…
Вообще крутизну своего аташки я оценила, когда он повел меня в первый класс и нас в школе фотографировал дядя Алик. Потом мы с атакой долго бродили по школе в поисках моего кабинета, пока сам директор со словами «Жұмеке, жүріңіз» не отвел нас в кабинет 109. Так в первый класс меня сопроводили директор школы и фотографии, появившиеся в «Панораме». Потом в школе ввели единую форму, но у меня уже был крутой синий сарафан и носить некрасивую форму я не хотела. И сам директор школы разрешил мне носить то, что нравится – мой синий сарафан с ладошками на лямках. Я была счастлива...
Вы, наверное, видели его в кабинете, среди бумаг, в строгом костюме. Или выходящим из белой «Волги», или грозно отчитывающим своих коллег, или договаривающимся о подписке, или делающим другие важные редакторско-писательские дела. А я видела его другим: в свободной рубашке и темно-синих домашних трико. Мы вместе с ним накрывали шай-стол и полулежа пили чай. В рабочей одежде собирали с ним яблоки на даче. Поливали розы из шланга. Мы обсуждали мои сны - он почему-то думал, что они мне непременно должны сниться. И я, чтобы его не огорчать, рассказывала про лягушек и утят, про зайчиков и хитрых лисиц. Так он, кажется, воспитал во мне любовь к сочинению.
Еще мы обсуждали звезды. Ночью, шепотом, чтобы никого не разбудить. В тех тихих вечерах было что-то очень волшебное, но настоящая магия начиналась, когда мне удавалось поймать момент, когда ажека уже спит, а атака еще работает при теплом свете лампы. У него даже лампа была волшебная – она загоралась от прикосновения пальчиком. Он надевал очки-прямоугольники и разглядывал чуть желтоватую бумагу сквозь стекла, изредка направляя задумчивый взгляд вниз, опустив очки на самый кончик доброго носа, форма которого досталась мне по наследству. Этим носом я нюхала чернила в его письменном столе, тыкала в кнопки диктофона, одним словом совала его куда не следует. А потом садилась и смотрела, как он пишет. Легко и непринужденно, как будто просто открывает волшебный кран, и слова сами текут из его ручки. Иногда он просто сидел и читал газеты. Эти вечера были моими любимыми, потому что можно было забраться к нему на коленки и «читать» вместе с ним. Газеты в его руках казались огромными, а перелистывание страниц – непосильным, но интересным процессом: начинала шуршать бумага, и от нее в воздухе сладко разливался родной запах.
За его письменным столом я училась писать свои первые закорючки. Мои родители были молодыми и, наверное, думали, что я должна быть Пикассо, потому что всякие кружочки, которые в моем исполнении сильно походили на яйца, сильно их расстраивали. Уроки со мной делал аташка. Самый «незанятой» человек нашего дома. Он с особым спокойствием смотрел, как я усердно уродую очередную букву и разрешал мне ошибаться самой. Он учил меня терпению.
Он вообще меня не ругал. И никто не осмеливался меня ругать в его присутствии. Максимум, что я могла услышать, это «өйтпе, балам, олай болмайды». Меня не ругали за капризы, за рассыпанный по всему столу сахар, за размазанные в постели помидоры. Меня даже не ругали, когда я среди ночи просыпалась и требовала отвести меня к родителям, которые жили через два дома. Я не знаю, злился ли он, просыпаясь в три часа ночи от моего хныканья, но чтобы не расстраивать своего любимого дедушку, я говорила ему, что мои куколки и кроватка сильно по мне скучают. И он молча одевал меня и вел к моим куклам, а точнее, к маме с папой. И по дороге он всегда разговаривал со мной, как со взрослой, и успокаивал меня, приговаривая, что скучать моей кроватке осталось недолго. Он прислушивался к моим желаниям и учил меня уважению.
Я не знаю, как сформулировать все, что я чувствую к этому человеку, почти 20 лет спустя. Я знала его всего 7 лет своей жизни, но мне кажется, что он меня сотворил такой, какая я есть. Если вы его знали, то он и вас сотворил, потому что знакомство с ним ни для кого не проходило бесследно. Даже если вы никогда не видели его в домашних темно-синих трико и никогда не обсуждали с ним звездное небо…
Мы ошиблись, когда решили, что так гаснут звезды. Звезды не гаснут. Присмотритесь, может, в вашем небе тоже горит такая звездочка, и указывает вам путь даже в самые темные ночи…
